Анжамбаман

цветаева

Как живется вам с другою –
Проще ведь? – Удар весла! –
Линией береговою
Скоро ль память отошла

Обо мне, плавучем острове
(По небу – не по водам!)?
Души, души! – быть вам сестрами,
Не любовницами – вам!

Как живется вам с простою
Женщиною? Без божеств?
Государыню с престола
Свергши (с оного сошед),

Как живется Вам – хлопочется –
Ежится? Встается – как?
С пошлиной бессмертной пошлости
Как справляетесь, бедняк?

«Судорог да перебоев –
Хватит! Дом себе найму».
Как живется вам с любою –
Избранному моему.

Свойственнее и съедобнее –
Снедь? Приестся – не пеняй...
Как живется Вам с подобием –
Вам поправшему Синай!

Как живется Вам с чужою,
Здешнею? Ребром – люба?
Стыд Зевесовою вожжею
Не охлестывает лба?

Как живется Вам – здоровится –
Можется? Поется – как?
С язвою бессмертной совести
Как справляетесь, бедняк?

Как живется вам с товаром
Рыночным? Оброк – крутой?
После мрамора Каррары
Как живется вам с трухой

Гипсовой? (Из глыбы высечен
Бог – и начисто разбит!)
Как живется вам с стотысячной –
Вам, познавшему Лилит!

Рыночною новизною
Сыты ли? К волшбам остыв,
Как живется Вам с земною
Женщиною, без шестых

Чувств?
              Ну, за голову; счастливы?
Нет? В провале без глубин –
Как живется, милый? Тяжче ли?
Так же ли, как мне с другим?

19 ноября 1924

«Попытка ревности», одно из самых известных стихотворений Цветаевой М.

И, типично по-цветаевски, все целиком построено на анжамбаманах и на элипсисисах.

Про элипсисы – с течением времени, а про анжамбаманы – именно сейчас.

определение - Тураев 88

“(франц. enjambement – читается «анжамбаман») – несовпадение смыслового и ритмического строения строки или строфы, когда предложение не укладывается в стихотворную строку и занимает часть следующей строки (строчный перенос) или же предложение не укладывается в границах строфы и переходит в следующую строфу (строфический перенос):

… В ней вкус был образованный. Она
Читала сочиненья Эмина,
Играть умела также на гитаре
И пела: «Стонет сизый голубок…»

(А. Пушкин)

Крайне редко встречается слоговой перенос – отсечение части слова и перенос этой части в следующую строку. Виртуозно использует его П. Светлов в «Гренаде», когда перенесенный слог получает новое смысловое значение:

И мертвые губы шепнули: Грена …
Да, в дальнюю область, в заоблачный плес
Ушел мой приятель и песню унес.

Выразительная роль переноса состоит в резком перебое ритма, придающего речи самые различные эмоциональные оттенки: от разговорного до предельно драматичного:

Осада! приступ! Злые волны
Как воры, лезут в окна.

(А. Пушкин, «Медный всадник»)

И вот что я скажу:

анжамбаман, конечно, вещь хорошая, да только – поосторожнее с ним надо!

Вот почему: слишком он сильное средство.

Потому что как анжбаман применишь – так тут же, само собой, автоматически возникает напряжение, драйв, и т. д. Автоматически возникает, вот в чем беда. Всегда и везде независимо от – – –.

Вот поэтому-то им злоупотреблять и западло – слишком легкое средство достигать драйва. Слишком универсальное и слишком безотказное.

То есть, если сравнивать это например, с каким-нибудь боксом, то это все равно, как если бы кто решил выходить на ринг с пулеметом. Конечно – пулемет эффективный метод, да как-то оно - - -

То есть, – любой дурак может это брать и делать, и никаких других ему качеств ума и головы не нужно, кроме как умения пользоваться анжамбаманом. Каковое умение достигается очень легко и - - -. А уподобляться любому дураку - западло.

суррогат

То есть, иначе говоря, немного это как бы суррогат. Типа хэви металла. Вот Цветаеву я поэтому сильно не люблю: именно за эти анжамбаманы – и за элипсисы. Слишком легкие она себе способы выбирает нагнетания стихотворного напряжения.

(Ну, и конечно, за непрерывную истерику, но это уже особый разговор. )

бродский

Второй прославленный любитель анжамбамана – Бродский. Например:

Северо-западный ветер его поднимает над
сизой, лиловой, пунцовой, алой
долиной Коннектикута. Он уже
не видит лакомый променад
курицы по двору обветшалой
фермы, суслика на меже.

На воздушном потоке распластанный, одинок,
все, что он видит – гряду покатых
холмов и серебро реки,
вьющейся точно живой клинок,
сталь в зазубринах перекатов,
схожие с бисером городки

Новой Англии. Упавшие до нуля
термометры – словно лары в нише;
стынут, обуздывая пожар
листьев, шпили церквей. Но для
ястреба это не церкви. Выше
лучших помыслов прихожан,

он парит в голубом океане, сомкнувши клюв,
с прижатою к животу плюсною –
когти в кулак .точно пальцы рук –
чуя каждым пером поддув
снизу, сверкая в ответ глазною
ягодою, держа на Юг,

к Рио-Гранде, в дельту, в распаренную толпу
буков, прячущих в мощной пене
травы, чем лезвия остры,
гнездо, разбитую скорлупу
в алую крапинку, запах, тени
брата или сестры.

Сердце, обросшее плотью, пухом, пером, крылом,
бьющееся с частотой дрожи,
точно ножницами сечет,
собственным движимое теплом,
осеннюю синеву, ее же
увеличивая за счет

еле видного глазу коричневого пятна,
точки, скользящей поверх вершины
ели; за счет пустоты в лице
ребенка, замершего у окна,
пары, вышедшей из машины,
женщины на крыльце.

Но восходящий поток его поднимает вверх
выше и выше. В подбрюшных перьях
щиплет холодом. Глядя вниз
он видит, что горизонт померк,
он видит как бы тринадцать первых
штатов, он видит: из

труб поднимается дым. Но как раз число
труб подсказывает одинокой
птице, как поднялась она.
Эк куда меня занесло!
Он чувствует смешанную с тревогой
гордость. Перевернувшись на

крыло, он падает вниз. Но упругий слой
воздуха его возвращает в небо,
в бесцветную ледяную гладь.
В желтом зрачке возникает злой
блеск. То есть, помесь гнева
с ужасом. Он опять

низвергается. Но как стенка – мяч,
как падение грешника – снова в веру,
его выталкивает назад.
Его, который еще горяч!
В черт-те что. Все выше. В ионосферу.
В астрономически объективный ад

птиц, где отсутствует кислород,
где вместо проса – крупа далеких
звезд. Что для двуногих высь,
то для пернатых наоборот.
Не мозжечком, но в мешочках легких
он догадывается: не спастись.

И тогда он кричит. Из согнутого, как крюк,
клюва, похожий на визг эриний,
вырывается и летит вовне
механический, нестерпимый звук,
звук стали, врезавшейся в алюминий;
механический, ибо не

предназначенный ни для чьих ушей:
людских, срывающийся с березы
белки, тявкающей лисы,
маленьких полевых мышей;
так отливаться не могут слезы
никому. Только псы

задирают морды. Пронзительный, резкий крик
страшней, кошмарнее ре-диеза
алмаза, режущего стекло,
пресекает небо. И мир на миг
как бы вздрагивает от пореза.
Ибо там, наверху, тепло

обжигает пространство, как здесь, внизу,
обжигает черной оградой руку
без перчатки. Мы, восклицая «вон,
там!» видим вверху слезу
ястреба, плюс паутину, звуку
присущую, мелких волн,

разбегающихся по небосводу, где
нет эха, где пахнет апофеозом
звука, особенно в октябре.
И в кружеве этом, сродни звезде,
сверкая, скованная морозом,
инеем, в серебре

опушившая перья, птица плывет в зенит,
в ультрамарин. Мы видим в бинокль отсюда
перл, сверкающую деталь.
Мы слышим: что-то вверху звенит,
как разбивающаяся посуда,
как фамильный хрусталь,

чьи осколки, однако, не ранят, но
тают в ладони. И на мгновенье
вновь различаешь кружки, глазки,
веер, радужное пятно,
многоточия, скобки, звенья,
колоски, волоски –

бывший привольный узор пера,
карту, ставшую горстью юрких
хлопьев, летящих на склон холма.
И, ловя их пальцами, детвора
выбегает на улицу в пестрых куртках
и кричит по-английски: «Зима, зима!»

1975

Петр Вайль в журнале «Звезда» (1999.11, с. 189) сообщает, что, он Вайль, говорил Бродскому, что по его, Вайля, наблюдениям, у Бродского «поэтам особенно нравится «Осенний крик ястреба».

"Он (Бродский) даже голос повысил: «Каким поэтам? Я ничего об этом не знаю!» Я рассказываю, что слышал об этом от Венцловы, Цветкова, Гандлевского. Он с досадой сказал: «Мне не говорят»."

Могу добавить, что и мне самому, автору этих строк, указанное стихотворение представляется, может быть, одним из самых мощных во всем Бродском

солженицын

Или вот, например, Солженицын, его статья в «Новом Мире», года не помню (1999?), номера тем более.

Солженицын в последние годы вообще регулярно публикует в «Новом Мире» свои рассуждения о литературе, составляя книгу примерно типа вот этой: все о литературе – с точки зрения Солженицына.

И вот: в статье о Бродском, написанной довольно неприязненным тоном, в основном высказывая раздражение и недовольство (ужасно длинно; затянуто; холодно; риторика, риторика и риторика; однообразно; и проч.) «Ястреба» он выделяет: «Ну, это гениально, тут ничего не скажешь».

Но вернемся к анжамбаманам.

Бродский, как известно, был чрезвычайно большим поклонником Цветаевой. Так что во-первых, именно от нее у него и пристрастие к анжамбаманам.

Но у Бродского, во-вторых, анжамбаман – во всяком случае у зрелого Бродкого – применяется весьма значительно иным образом, неужели у Цветаевой.

Он его применяет уже не вполне напрямую – для создания стихового напряжения – а у Бродского анжамбаманы в таком количестве и с такой неуклонностью – это немного уже как бы концептуалистские штучки. То есть Бродский, конечно, не хуже меня не мог не понимать всего вышеуказанного – и о скомпроментированности этого средства, и о его – – – , а тем не менее – а вот буду, буду!

Вы говорите, дескать, что это шуточка стара, обосрать ее пора? Что глупо одну шутку два раза подряд повторять? Так я ее тысячу раз повторю, потому что – нравится она мне!

сорокин

В более наглядном виде эта позиция представлена у полных концептуалистов, например тот же Сорокин:

– Что, опять про говно? Да сколько можно!

– А вот так! Опять про говно! Можно!

И – действительно оказывается опять про говно – можно, и все-таки – хорошо получается, интересно.

комменты

teroganian: Читал уже все это в РЖ. Второй раз - все равно интересно.

o_proskurin: Статья Солженицына о Бродском (если "не помню" - художественный, так сказать, прием, не обессудьте:)): НМ, 1999, № 12. Вот тот кусок, где о "Ястребе":

«Однако во всех его возрастных периодах есть отличные стихи, превосходные в своей целости, без изъяна. Немало таких среди стихов, обращённых к М. Б. Великолепна “Бабочка”: и графическая форма стиха и краткость строк передают порханье её крыльев (тут — и мысли свежи). “На столетие Анны Ахматовой” — из лучшего, что он написал, сгущённо и лапидарно. “Памяти Геннадия Шмакова”: несмотря на обычную холодность также и надгробных стихов Бродского, этот стих поражает блистательной виртуозностью, фонтаном эпитетов.

И наконец разительный “Осенний крик ястреба”: эти смены взгляда — от ястреба на землю вниз, и на ястреба с земли, и — вблизи рядом с летящим, так что виден нам “в жёлтом зрачке <...> злой / блеск <…> помесь гнева / с ужасом” — и отчаянный предсмертный крик птицы (“и мир на миг / как бы вздрагивает от пореза”) — и ястреба разрывает со звоном, и его оперенье, опушённое “инеем, в серебре”, выпадает на землю, как снег.

Это — не только из вершинных стихотворений Бродского, но и — самый яркий его автопортрет, картина всей его жизни.»

nemiroff: За ссылку - спасибо, это не художественный приём, а просто правда не помнил.

А искать - я когда это писал, летом 2000, - у нас ещё не только интернета, телефона не было.

В стихах – примерно так:

Анжамбан похож на передёрг
Затвора пистолета.
Чем создаёт он сразук тотчас ог-
Ромнейшее напряжение сюжета

Его рывками движа и толкая.

Типа примерно так, ага.

Ну и дальше про то, что затвор без конца передёргивать – занятие предосудительное, бугога!